Суть любви: к другому, как к себе

«Любовь — самое утреннее из наших чувств»; «Любить — значит испытывать наслаждение, когда ты видишь, осязаешь, ощущаешь всеми органами чувств и на как можно более близком расстоянии существо, которое ты любишь и которое любит тебя». Так писали о любви ее тонкие знатоки Фонтенель и Стендаль. И верно, любовь — это как бы праздник всех чувств, сильнейшая тяга к тому, чтобы быть как можно ближе к любимому человеку.

Но любовь — это и будни чувств, у нее есть не только утренняя свежесть, но и вечерняя усталость. И это чувство, которое от начала до конца состоит из полюсов и противоречий: как у огня есть способность греть и жечь, так и у любви есть свой жар и свои ожоги.

Любовь — как бы надстройка над всеми нашими глубинными нуждами и ощущениями, над самыми первородными запросами души и тела. Это самое сжатое, самое сгущенное слияние всех человеческих сил — телесных и духовных, подсознательных и осознанных.

И это не просто особое чувство среди других чувств — это и особая настроенность всех других чувств человека, особое состояние всего нашего организма: как бы негаснущее вдохновение всех чувств, их долгий накал, непрерывный экстаз души и тела.

Вокруг любви скопилось много предрассудков, полуистин, лжезнаний. Вот, например, мнения-соперники, в которые безоговорочно верят их приверженцы: любовь эгоистична (чаще так думают мужчины), любовь альтруистична (чаще так думают женщины).

При этом подразумевается, что альтруизм, самоотречение — наилучшая противоположность эгоизма. Но это тоже полуистина. И эгоизм и альтруизм — оба стоят на сваях неравенства, ибо эгоизм — это вознесение себя над другими и умаление других, а альтруизм — вознесение других над собой и умаление себя.

Конечно, забота о других в ущерб себе часто бывает высшим видом человечности, особенно в опасных или чрезвычайных обстоятельствах, или в уходе сильного за слабым, или когда человек отдает от своего избытка чужой нехватке. Но если такой самоотказ становится основой жизни в обычных условиях, он ведет к самоумалению, превращает человека в кариатиду, которая держит на себе тяжесть других людей.

Пожалуй, наилучшая противоположность эгоизма — это равновесие своего и чужого «я», стремление не вздымать себя над другими и других над собой, а относиться к другим, как к себе самому. Это первичная клеточка гуманизма, его психологическая основа.

В конце XIX века Владимир Соловьев, великий русский философ, говорил, что есть три вида любви: восходящая, нисходящая и равная. Восходящая — это детская любовь к родителям, и она больше получает, чем отдает; нисходящая — родительская любовь, и она больше отдает, чем получает; равная — взрослая, супружеская любовь, она отдает и получает одинаково. Многое подмечено здесь верно: действительно, в жизни родительская любовь бывает в основном дающей, альтруистической, а детская — берущей, эгоистической. Но их альтруизм и эгоизм больше вызваны не природой этих чувств, а обычаями, ступенью развития цивилизации.

В наш век начался громадный переворот в самом типе человека, в его главных потребностях. Мы вступили в скачок, из которого человек будет выходить не таким, каким входил в него. Человек прошлого, говоря условно, был больше человеком «материальным», и для него важнее были вещественные, зримые проявления жизненных ценностей. Сейчас рождается человек «материально-психологический», и для него незримые духовные ценности важны не меньше зримых.

Раньше главными пластами человеческих отношений были именно материальные пласты, а психологические стояли на втором плане. Так было и в семье, в отношениях родителей к детям. Именно материальные заботы — одеть, обуть, накормить — были для людей главным проявлением их чувств, а невещественные переживания часто стояли на задворках. При таком подходе само собой разумелось, что родители дают, а дети получают, и, значит, родительская любовь — альтруистична, а детская — эгоистична…

Но у любви есть как бы два измерения: внутреннее — любовь-чувство и внешнее — любовь-отношения. Житейские заботы — только одно такое измерение, внешнее, и мы никогда не поймем сути любви, если будем одной ее частью подменять целое.

Человеческая любовь по самой своей природе тяготеет к равновесию «даю» и «получаю», хотя бы примерному, колеблющемуся. Такая тяга — в сплаве с наслаждением чувств — это сама суть любви, ее естественная психологическая материя. Стержень всех видов человеческой любви, как бы глубинная ось ее чувств — способность дорожить любимым человеком, как самим собой, такой накал души, когда все в нем так же сверхдорого твоему подсознанию, как ты сам.

В «Войне и мире» есть эпизод, в котором схвачена сама эта суть любви, ее главное отличие от менее глубоких чувств. Андрей Болконский признается в любви Наташе Ростовой, получает ответное «да», и в нем вдруг происходит мгновенный и таинственный переворот — влюбленность делается любовью:

«Князь Андрей держал ее руку, смотрел ей в глаза и не находил в своей душе прежней любви к ней. В душе его вдруг повернулось что-то: не было прежней поэтической и таинственной прелести желания, а была жалость к ее женской и детской слабости, был страх перед ее преданностью и доверчивостью, тяжелое и вместе радостное сознание долга, навеки связавшего его с нею. Настоящее чувство, хотя и не было так светло и поэтично, как прежде, было серьезнее и сильнее».

Влюбленность, которую питал к Наташе князь Андрей, как бы состояла из одного только психологического вещества — поэтической и таинственной прелести желания. И как почти всякое желание, эта влюбленность была «я-центрическим» чувством, чувством для себя. Подвергшись мгновенному превращению, влюбленность стала другим чувством, гораздо более сложным — и «двуцентричным». К чувствам для себя добавились чувства для нее — жалость к ее слабости, страх перед ее преданностью и доверчивостью, сознание долга, которое связало его с ней новой связью…

Десятки веков в обиходе царит мнение, что любовь отличается от влюбленности силой, накалом своих страстей. Это, наверно, не так; дело прежде всего не в силе, не в «количестве» чувства, а в его «качестве».

Влюбленность может быть более бурной, чем любовь, она может жечь человека сильнее; но она часто «я-центрична», а то и эгоистична. Именно поэтому она мельче проникает в наши душевные глубины, меньше пропитывает собой закоулки подсознания и поэтому меньше меняет человека и быстрее гаснет.

Неэгоизм и «двуцентричность» любви — это, видимо, ее самый глубокий фундамент и главный водораздел, который отделяет ее от влюбленности. Любящий как бы переносит на другого свой «эгоизм», включает другого в орбиту своего «я-центризма». Происходит как бы удвоение своего «я», появляется другое «я», с которым первое срастается, как сиамские близнецы, и которым человек дорожит не меньше, чем собой.

«Я» любимого входит в поле ощущений любящего человека, становится новым магнитным центром этого поля: возникает то самое таинственное «слияние душ», о котором тысячи лет говорили поэты и которое и есть любовь.

В душе любящего человека вырастает эгоальтруизм — совершенно особое чувство, сплав эгоизма и альтруизма. Изъяны эгоизма (вознесение своего «я» над чужим) и альтруизма (вознесение чужого «я» над своим) в этом сплаве растворяют друг друга, а их достоинства (сила заботы о себе и сила заботы о других) умножаются друг на друга. Возникает почти болезненное дорожение другим человеком, как собой; оно бывает, впрочем, и болезнью, самой настоящей лихорадкой души, особенно в несчастной любви или в любви, которую отравляет ревность…

Наука этика и обиходная мораль убеждены, что у человека есть только два внутренних двигателя — эгоизм и альтруизм. Но есть и третий такой двигатель — эгоальтруизм, тяга к равновесию своего и чужого «я», и его порывы движут нами не меньше, чем порывы эгоизма и альтруизма. Пожалуй, можно даже сказать, что эгоальтруизм — именно человеческая норма, главный двигатель человеческой психологии, а эгоизм и альтруизм — как бы недорастание до этой нормы.

Эгоизм и альтруизм одномерны, состоят из одного психологического вещества — предпочтения себя или предпочтения других. Эгоальтруизм устроен на порядок сложнее — из очень многоликого сплетения двух таких веществ. Он растет, видимо, гораздо больше из человеческой психологии, чем из биологии; а эгоизм и альтруизм больше растут из биологии, чем из психологии, — из более простого, более «животного» уровня жизни. Возможно, эгоальтруизм — норма для психологической ступени жизни, а эгоизм и альтруизм — для биологической ступени.

Слово «эгоальтруизм» — тяжеловесное, искусственное, но, как говорят одесситы, лучше плохая погода, чем никакой, и пока не родилось удачное слово, можно, пожалуй, применять это. Потому что оно точно говорит о сути любви и о ее отличиях от своих более бедных родственников.