Не бойтесь быть ласковыми

12.06.2021 229 0.0 0
Не бойтесь быть ласковыми
Я беседую с воспитанником детской исправительно-трудовой колонии, 15-летним Сергеем З. Маленький, хрупкий, так и хочется спросить: как ты попал сюда, дитя? Тонкие черты лица, голубые глаза, одухотворенные внутренним напряжением мыслей и чувств. В глазах так много грусти и боли, что на душе у меня становится тяжело.

Сергей случайно прочитал мою книгу «Человек неповторим», написал мне письмо, просил «выслушать его повесть о жизни». И вот я приехал к нему. С первых минут нашего разговора меня удивил контраст между детским возрастом, детскими движениями и недетскими глазами, мыслями, переживаниями. Его рассказ, а потом и то, что я увидел в семье мальчика, что узнал о жизни его родителей, о школе, где он учился, – все это поразило меня, заставило задуматься над острой, самой жгучей проблемой воспитания: взрослые и дети, их взаимоотношения.

Когда Сергей рассказывал мне свою «повесть о жизни», перед моими глазами предстали картины, которые с первого взгляда могут показаться страшными, удивительными, уму непостижимыми в наши дни.

Потом, когда мы с Сергеем поехали в его село, когда я узнал о семье и школе, где прошло раннее детство мальчика, я убедился, что нередко одно-единственное слово старших – отца, матери, учителя – на всю жизнь оставляет глубокий след в человеческом сердце, определяет всю его жизнь.

Отец и мать Сергея – колхозники, живут в большом украинском селе степного юга. Есть у мальчика шестилетний брат и пятилетняя сестренка. Попал Сергей в детскую исправительно-трудовую колонию год назад за тяжелое преступление.

«А началось все, когда я учился в третьем классе, – рассказывает мальчик. – Однажды просыпаюсь ночью – слышу, мать и отец спорят. Из соседней комнаты не слышно было слов, я встал, подошел к двери, тихонько приоткрыл, и то, что я услышал, ошеломило меня. Отец и мать решили развестись. “Что значит развестись?” – искрой вспыхнула мысль. Я понял, что мать и отец будут жить в разных местах, но ни отец, ни мать не хотят брать меня. Отец настаивал на том, чтобы я остался у матери, а мать говорила: пусть сын идет к отцу, ничего я с ним не сделаю, он уже не слушается меня. Ночной спор все больше разгорался, и я впервые услышал от отца и матери такие оскорбительные, грязные слова, что я ужаснулся. Услышал страшное: отец сказал, что я, наверное, не его сын».

В горе и отчаянии мальчик едва дошел к кроватке. Не мог уснуть до утра. Утром пошел в школу. В тот день III класс собирался идти в лес. Екатерина Петровна накануне сказала, чтобы каждый взял с собой кто хлеба, то сала или картошки, – будем варить в лесу кашу. Сергею надо было взять стакана два пшена. Но это ли было в голове у мальчика?

«Где же пшено?» – спросила учительница.

Мальчик молчал. Не мог говорить. И пшено, и прогулка в лес, и костер на поляне – все это казалось ему мелочным, ненужным по сравнению с тем горем, которое свалилось на него.

«Учительница еще раз спросила меня, я ничего не ответил, а потом пробормотал что-то в ответ. Не помню и сам что. Позднее узнал, что из уст у меня сорвались грубые слова: “Почему вы ко мне привязались?” Если бы день тому назад кто-нибудь сказал мне, что я могу так ответить учительнице, я никогда не поверил бы».

Слушаю рассказ мальчика и думаю: почему же учительница не сумела увидеть, прочитать горе в детских глазах? Какое это дремучее педагогическое бескультурье: не понять, не почувствовать, что в сердце ребенка – смятение, горе, страдание! Ведь от этого мгновения зависела судьба, вся жизнь человека.

«Не пойдешь в лес! Оставайся дома, грубиян! – закричала Екатерина Петровна, – И не только сегодня, но никогда не пойдешь – ни летом, ни осенью».

Что-то ожесточилось в груди у ребенка, в глазах потемнело. Он пошел сам не зная куда. В школьном саду над астрами летали пчелы, ветерок колыхал ветви черешен с крупными желтыми ягодами, в голубом небе пел жаворонок. И от этой красоты мальчику стало еще тяжелее.

«Никому я не нужен!» – когда эта мысль обожгла сердце, где-то в глубине его родилась злость. «Ах так, если вы делаете мне зло, то и я заплачу вам тем же!» Ему захотелось увидеть горе, страдание в глазах у Екатерины Петровны. Захотелось, чтобы товарищи его, одноклассники – мальчики и девочки, – не радовались, а были опечалены.

«Не думая о том, что я делаю, я стал срывать цветущие астры. Рву и бросаю цветы на траву. Сорвал все цветы, потом стал рвать серебряные стебельки шелковой травы. Сорвал цветы мака. Помню, сидел возле сорванных цветов и плакал».

Если бы в эту минуту кто-нибудь добрый, сердечный подошел к мальчику, сказал хоть одно ласковое слово, пожалел, спросил о его горе – не так, совсем не так сложилась бы его жизнь. Но подошел недобрый человек и не с ласковым словом. Подошел школьный сторож. «А, так вот кто у нас цветы рвет! – сказал он и, увидев, что наделал Сергей в саду, закричал: – Подлец ты, преступник, что же ты наделал? Вот придет директор, выгонят тебя из школы». Мальчик молча пошел домой. На другой день не пошел в школу, прятался в камышах. Разжег костер, пек картошку. Там нашел его отец.

«Отлупил ремнем, отвел меня в школу. Пионервожатая взяла меня за руку, водила из класса в класс и говорила: вот кто сорвал все цветы в саду. Что делать с этим хулиганом, как вы думаете? Я ничего не видел, слышал только, как кто-то предлагал исключить меня из школы».

Сергея не исключили, но для него пришли трудные дни. Учительница на каждом шагу напоминала, что Сергей – маленький преступник. Класс шел на экскурсию, а Сергей – домой. А матери и отцу некогда было заниматься сыном, другое было у них в голове. Отец уже собрался было куда-то ехать, связал вещи в узлы, сложил чемоданы. Потом узлы развязал, а чемодан так и стоял у шкафа.

В конце учебного года класс поехал на экскурсию по Днепру – в Канев и в Киев. Сергей любил книги о дальних краях, представлял те места, куда ехали одноклассники, и мысль о том, что он никому не нужен, пекла теперь особенно нестерпимо. Та неделя, когда класс был на экскурсии, стала для него тяжелым испытанием. В детском сердце росла озлобленность. Он стал ненавидеть всех. Раньше чтение было любимым, очаровательным миром – теперь же и этот мир стал казаться ему лицемерным, он перестал верить не только людям, но и книгам. Ходил как неприкаянный – в дубраве, по берегу пруда, по лугу. Разжигал костер в зарослях кустарника. Нашел старую, кем-то выгнанную из дома собаку, она стала его единственным другом, он кормил ее жареным картофелем с мясом. А когда вареной пищи не было, взял из дома курицу, зарезал, зажарил на огне – ел вместе с Жучкой.

Так прошла эта тяжелая неделя… И вот однажды Сергей увидел, как одноклассники возвращаются домой. Веселые, загоревшие. Екатерина Петровна ласково улыбается маленькой Зое, ведя ее за руку. «А я никому не нужен…» И снова из глубины души поднялось озлобление: радость человеческая стала жечь детское сердце невыносимой болью.

«Мне снова захотелось принести боль и горе тому, кто счастлив. Я пошел в школу, зашел в теплицу, сломал, изувечил растения, разжег на полу костер и убежал. Издалека наблюдал, как вспыхнули сухие рамы теплицы. Злорадство наполняло мое сердце. Теперь никто не мог обвинить меня – никто не видел. Учительница долго спрашивала: «Это ты все сделал?» Но я умел теперь говорить неправду, глядя людям в лицо, и уверять: и сном и духом ничего не ведаю, я в то время дома был, спросите у матери…»

Сергей тяжело вздохнул, как будто бы это был человек, узнавший и испытавший много на своем веку. Боль сжала мое сердце. Хотелось привести сюда отца, мать, учителя, хотелось сказать им: ведь это самое страшное, что можно себе представить, – озлобленность детского сердца. Как же вы допустили это горе, почему не увидели его в самом зародыше?

Шли месяцы и годы. Сергей жил в одиночестве, никто никогда не прикоснулся ласково к детской головке, никто не спросил, что у мальчика в сердце. Родители несколько раз расходились и опять сходились. Сергей слышал страшные, оскорбительные слова о человеке, о матери и женщине. В школе его посадили за последнюю парту. Некоторое время оставляли после уроков, чтобы выполнял домашние задания, но потом махнули рукой – делай, что хочешь. Сердце ребячье одеревенело. Сергей стал каким-то бессердечным и безжалостным. Однажды осенью – это было в шестом классе – убирали на школьном участке кукурузу. Девочки сложили на меже платочки и узелки с пищей. Сергей первым окончил ломать початки на своем рядке, подошел к платочкам, стал на них ботинками, втоптал в грязь. Сделал это без какого бы то ни было намерения причинить зло – просто так, безразлично было все. Его наказали: запретили заниматься в школьной мастерской и в спортивном зале, а отец «отлупил, как всегда, когда учителя сообщали о моем поведении…»

«И школьные, и домашние наказания совершенно не влияли на меня. Чем больше бил меня отец, тем больше озлобленности было в моем сердце. А о школьных наказаниях нечего и говорить. Они были рассчитаны на то, чтобы сделать мне больно, – так мне всегда казалось.

Знал директор школы, что единственным любимым предметом остался для меня труд в мастерской, – и запретил посещать мастерскую. Вскоре возле сверлильного станка сгорел мотор. Директор и не догадывался, почему он сгорел.

И вот теперь это, последнее преступление, за которое меня судили… Мне сейчас стыдно говорить о нем, и, наверное, мой стыд – хорошее чувство. Я хочу очистить свое сердце от ледяного безразличия, от равнодушия…»

Он не рассказывал о своем последнем преступлении, но я знал о нем. Во время новогоднего праздника, когда все дети были у елки, он бросил кусок проволоки на электропроводку. Произошел пожар. Два ученика искалечены на всю жизнь.

«Меня много раз спрашивали – и во время следствия, и после: что было непосредственным поводом к преступлению? Возможно, тебе запретили приходить на праздник новогодней елки? Нет, не запрещали. Я годы был одинок, в моем сердце запеклась озлобленность и, наверное, жестокость – я теперь много знаю о самом себе – плохо это или хорошо? С той ночи, когда я впервые узнал, что я не нужен ни отцу, ни матери, я не слышал доброго слова».

«Повесть о жизни» Сергея приближалась к концу. Как много горя пережило твое сердце, мой юный друг, и каким равнодушным, бессердечным надо быть, чтобы пройти мимо твоего одиночества! Вдумываясь во все перипетии и повороты отношений между мальчиком и учителями, я боялся мысли: неужели настоящий педагог может направлять все свое творчество, всю изобретательность в том направлении, чтобы придумывать наказания, которые могли бы выставить напоказ то, что есть в человеке плохого, ошеломить, принести боль? Почему это так произошло, что сердце мальчика оделось в ледяной панцирь? Почему никто в школе не подумал о том, чтобы прикоснуться к этой льдинке теплом, душевностью, участливостью? Почему 10-летний ребенок видел в глазах старших только подозрение и недоверие?

Я увидел в глазах Сергея не только боль и страдание. Увидел желание стать настоящим человеком. Сердце ребенка билось о ледяной панцирь, стремилось растопить лед неверия в людей. Подросток стремился теперь сам воспитывать себя, стремился утвердить в себе то, что должно было утвердиться тогда еще, когда учила и воспитывала его Екатерина Петровна. Неужели педагог может дойти вот до чего: поставить непослушного, строптивого, как говорила Екатерина Петровна, ученика у шкафа и сказать: «Постой, погуляй, а товарищи пусть посмотрят на твои ноги…»?

«Мне здесь очень хорошо, – заканчивает свою повесть Сергей. – Никто не смотрит на меня с подозрением и недоверием. Я понял, что воспитатели хотят видеть во мне хорошее. Я как будто на свет родился. Вот был недавно такой случай: в мастерской обточил я деталь не так, как надо, и мастер с гневом сказал мне: “Эх, бить тебя надо за то, что сам в себя не веришь. Ведь ты же человек – вот о чем прежде всего помни. Ты можешь сделать эту деталь прекрасной. Ведь труд твой – это ты сам, твое лицо, твои руки, твои мысли, твое сердце…” Какой очаровательной музыкой прозвучали для меня эти гневные слова! Я почувствовал, что мастер хочет мне добра, и мне впервые стало стыдно за себя. Поверьте, я впервые пережил чувство стыда. Сердце радостно затрепетало. Неужели это и есть пробуждение того человеческого, о чем вы пишете в своей книге? Неужели во мне пробуждается Человек?»

Эта удивительная исповедь юной души навсегда останется в моем сердце. Она стала источником тревожных дум о воспитании. Как это ни досадно, как ни обидно, но надо нам, товарищи учителя, воспитатели, сознаться самим себе, что в школьном воспитании много, очень много дремучего педагогического бескультурья, порой и невежества. Это прежде всего забвение той самой простой и самой мудрой истины, что воспитание Человека – это прежде всего воспитание сердца. В той гармонии, которую представляет собой духовное богатство Человека, сердцу принадлежит самая тонкая, самая нежная мелодия. Педагогическое бескультурье в воспитании чувств – это, на мой взгляд, одно из самых больших зол, которые часто приводят к печальному концу. Это зло бросается в глаза уже при первом знакомстве с жизнью многих школ. Крик, окрик, нервозные, повышенные интонации – во многих школах это стало привычной чертой взаимоотношений учителя и учеников. Привыкая к окрику учителя, к стуку рукой по столу, к повышенному, нервно-крикливому тону обращения, ученики в течение 5–6 часов находятся в состоянии ненормального напряжения – уже одно это представляет собой угрозу не только здоровью, но и нравственному развитию. Нервозность, напряженность издергивают, огрубляют сердца детей, приводят к тому, что они перестают реагировать на обычный тон обращения и реагируют только на сильные, усиленные средства – тот же окрик, стук по столу, нередко угрозу. Недопустимое педагогическое бескультурье начинается, как видим, с того, что у ребенка изо дня в день, из месяца в месяц издергивается сердце. У него притупляется чуткость, его сердце как будто бы деревенеет, становится нечутким к тем тончайшим тонам и полутонам человеческого слова, которые оно должно ежечасно чувствовать и которые, в сущности, и воспитывают сердечную чуткость. В атмосфере постоянной напряженности, нервозности, крика и учитель в конце концов теряет эти тончайшие нюансы – тоны и полутоны.

«Я работаю в школе шестой год, – рассказал мне молодой учитель из Калининской области, – и с каждым годом чувствую, как все больше “деревенеет” мое слово, с которым я обращаюсь к детям, – я теряю “сердечную окраску” своего слова, потому что все время вынужден “перекрывать” своим голосом крик и шум в классе. Чувствую, что чем больше “одеревенения” в моем обращении, тем равнодушнее дети к моим словам и тем чаще приходится мне прибегать к окрику, угрозе. С уроков прихожу домой разбитый, с головной болью, несколько часов не могу ни за что взяться, лишь к вечеру немного успокаиваюсь и начинаю работать, засиживаюсь над книгами ночью, а утром встаю с тяжелой головой…»

После рабочего дня, проведенного в атмосфере нервозности, напряжения, чрезмерного возбуждения, ученики, особенно подростки, тоже приходят домой с истощенной нервной системой и не могут работать. Сидение же над домашними заданиями с тяжелой головой и истощенным, уставшим сердцем приводит к тому, что выполнение домашнего задания превращается в настоящее мучение, а результат этого сидения – поверхностные знания, головная боль, усталость на последующих уроках, снова то же равнодушие и реагирование только на «сильнодействующее» средство – крик и окрик. Присмотримся к этому заколдованному кругу, вдумаемся, какое большое зло приносим мы и себе и детям забвением элементарных истин педагогической культуры. Крикливость, нервозность, напряженность ведут учителя в тот тупик педагогического бессилия, где происходит еще более позорное и более страшное: школа, которая по самой своей природе должна быть святым местом гуманности, человечности, храмом сердечной культуры, тончайших и благороднейших человеческих чувств, становится иногда – как это не дико звучит, но это так – местом произвола и несправедливости. Не зная, что делать с учеником, который, по его мнению, умышленно нарушает дисциплину, умышленно причиняет неприятности, учитель прибегает к «сильнодействующему» средству – наказанию. Слабость апеллирует к силе и насилию. Да, я не один час думал, прежде чем написать это слово – насилие, но произвол и несправедливость всегда выливаются в насилие над сердцем, волей, мыслью, чувствами ребенка. А там, где начинаются «сильнодействующие» средства – несправедливое наказание, насилие, произвол, – кончается, исчерпывается педагог и начинается надзиратель, которого дети ненавидят. Я увидел Екатерину Петровну, познакомился с ней. Мне страшно стало за судьбу тех, кого она воспитывает сейчас и кто к ней еще придет. Такие люди не чувствуют в своем питомце человеческого сердца. Их прикосновение к сердцу ребенка – это ржавая пила, а не живая вода, успокаивающая боль и врачующая горести. А между тем только от нее зависело спасти человека, не допустить его падения – озлобленности, ожесточенности.

Конечно, было бы странно и дико, если бы где-нибудь в современной школе, в нашем обществе кто-нибудь применил палку, розгу, ремень или подзатыльник в буквальном смысле этих понятий. Эти наказания давно умерли. Но духовная палка, духовная розга, духовный ремень и подзатыльник, духовное растравливание раны и присыпание ее солью не столь уж большая редкость. И в этом и заключается нелепость, тупость того педагогического бескультурья, которое приносит много зла нашему обществу, приносит горе и несчастье людям. Ведь коммунистический человек – это не только человек большой умственной культуры, духовного богатства и физического совершенства. Это еще и человек счастливый – одаренный человеческим счастьем, и одарить его этим ни с чем не сравнимыми, ни с чем не сопоставимым богатством должны мы, педагоги, вместе с семьей.

Я с гневом отбрасываю несправедливые обвинения учителей отдельными невеждами – родителями, людьми, не представляющими, как трудна и сложна работа настоящего педагога. Я знаю десятки учителей, творческий труд которых поистине героичен, и таких учителей в нашей стране тысячи и тысячи. Но я с болью говорю, что на долю дремучего педагогического бескультурья приходится добрый процент тех жизненных трагедий, в результате которых подросток в лучшем случае оставляет школу, попадает в графу «отсев», в худшем случае за ним на несколько лет закрывается дверь исправительно-трудовой колонии, как за Сергеем. Бескультурье это почти всегда, как говорится, школьно-семейное – к невежеству и бессердечности родителей присоединяется, как это ни странно, невежество и бессердечность горе-педагога. Нередко, когда говоришь об этом, приходится слышать опасливые предостережения своего брата педагога: «Зачем об этом заявлять принародно? Ведь родители могут подумать, что виновата во всем школа, и тогда нам будет работать еще труднее». Напрасная боязнь. Родители, которым дорога судьба своих детей, прекрасно понимают истоки и причины трудностей воспитания, свои просчеты они никогда не скрывают. Педагогическая культура родителей в нашем обществе за последние десятилетия неизмеримо выросла, и, чтобы наше школьное воспитание стало в полном смысле этого слова коммунистическим, нам, педагогам, надо понять всю глубину ответственности, которая возлагается на нас обществом.

Прошлой осенью в первый класс привел своего сына отец, который четырнадцать лет назад сам сидел за партой. Я на всю жизнь запомнил его: строптивый, своенравный, непослушный мальчик, всегда действовавший как будто бы наперекор самым разумным требованиям. И вот он привел в школу сына. Волнуясь, с трудом находя слова, чтобы выразить свою мысль, отец просил: «У сына точно такой же характер, как и у меня. Увидите в нем что-нибудь плохое – не напоминайте ни одним словом в присутствии других детей: замкнется, станет молчаливым, а делать будет совсем не то, что требует учитель. О плохом говорите с ним наедине – и он будет стремиться стать хорошим. По себе знаю…»

Каким бы трудным, «безнадежным», «пропащим» ни был человек, которого мы воспитываем, в его душе всегда есть крупица хорошего. И если бы я не верил в эту крупицу, воспитание было бы тягостью для меня и мучением для того, кого я воспитываю. Что подумали бы о враче, который, войдя в палату к больным, сказал бы тяжелобольному: «Состояние ваше безнадежное, лечить вас не стоит, можете заказывать гроб»? Бессердечность такого врача была бы строго осуждена общественностью, и вряд ли он смог бы продолжать свою работу в больнице. А в школе аналогичную картину можно встретить очень часто. О том, что ученик «безнадежный», что из него ничего не выйдет, говорят не только самому ученику, но и родителям – принародно, на собрании. Открытое напоминание об умственной неполноценности ребенка, нарочитое стремление «пробрать», задеть самые чувствительные уголки сердца – это ничем не излечимая рана, удар палкой по нежному, чувствительному детскому сердцу, удар, который, повторяясь зачастую изо дня в день, огрубляет сердце, делает человека нечутким, безразличным к собственному достоинству. Вряд ли в школе – самой гуманной среде нашей общественной жизни – можно встретить что-либо более дикое и нетерпимое. Кровь закипает в сердце от возмущения, когда узнаешь о нелепых, бессердечных, но «сильнодействующих» средствах влияния на ребенка, которые по замыслу педагога должны заставить его хорошо учиться, быть примерным. В одной школе учительница привела на родительское собрание двух школьников-второклассников и заставила читать: один читал бегло, выразительно, эмоционально насыщенно, другой демонстрировал неумение читать: сбивался, переставлял слоги, читал не то, что написано. Выставление напоказ неумения, стремление изобразить неумение как моральное зло, публичное унижение человека – уже одно это большое зло. Но еще большее зло – зло, с которым не может примириться сердце, – заключалось в том, что школьник, не умевший читать, чувствовал себя перед родителями совершенно спокойно, его не беспокоило, не удручало, не обижало публичное унижение. Значит, нежное, чувствительное сердце перенесло уже так много ударов моральным ремнем, что самая чувствительная среди всего живого – душевная ткань стала твердой и мозолистой, не чуткой ни к наказанию, ни к доброму слову.

Задумаемся, почему в нашем обществе есть немало молодых людей и людей зрелого возраста, до которых, как говорится, не доходит ни доброе слово, ни наказание? Почему в одном прекрасном белорусском городе 18-летний юноша, которого судил народный суд за тяжкое преступление, на вопрос судьи о специальности с вызовом ответил: «Хулиган»? Да потому, что чуткое сердце, открытое добру, ласке, справедливости, подвергается в годы детства и отрочества несправедливым и ничем не оправданным наказаниям, унижениям, становится толстокожим, покрывается непроницаемым ледяным панцирем равнодушия.

Я получаю много писем от родителей и учителей. Вот о чем рассказывает учительница: «В первом классе есть у нас маленький такой, как колобок, Мишко… Заведен у нас в школе порядок: дежурные ученики пускают в школу только того, кто хорошо вымыл обувь. Хороший порядок, но… Мишко не успел вымыть ботинки и опоздал на урок. Директор выставил его в коридор и приказал: стой здесь, не сходи с этого места. Я не знала, что это директор решил проучить ребенка, смотрю – стоит Мишко лицом к стенке. “Почему ты стоишь?” – спрашиваю. Молчит, а в глазенках – слезины, как горох. Взяла я Мишко за руку, отвела в класс. И что бы вы думали? И директора, и всех учителей возмутил мой поступок, стали все приклеивать мне ярлычок: добренькой хочет быть, потакает нарушителям дисциплины. Горько и обидно слушать это. Дикость какая-то…»

Одна учительница написала в дневнике второклассника (конечно, к сведению родителей): «Володя на уроке все время улыбался». Мать прочитала, но не поняла, хорошо это или плохо, что ее сын улыбался. Но вот в дневнике вторая, грозная запись: «Володя продолжает улыбаться, примите строгие меры». Мать избила ребенка. Володя больше не улыбался.

Что, кроме возмущения, может вызвать письмо пенсионерки Е. Петровской (из г. Красного Лимана Донецкой области): «У нас сделали правилом: как только кто из учеников не слушает учителя или что-нибудь говорит с товарищем, его ставят у доски. Один ученик не встал у доски, а вышел из класса. Учительница пошла в канцелярию, звонит в милицию: такой-то ученик сорвал урок. Отправление в милицию “нарушителей” стало в городе обычным явлением. Учеников с плохим поведением не принимают в кружки. Девочек, которые учатся на тройки, запретили принимать в музыкальные школы, а в балетные кружки принимаются только отличницы. Завуч школы № 1 вызвала мать одного ученика, говорит ей: “Ваш сын бегает по школьному двору после занятий. До каких пор это будет?” Мать ответила: “А почему же ему не бегать? Что же здесь плохого?” Завуч ответила: “Ну, такой нахальной матери я еще не видела”».

Это они и есть, удары духовного ремня, калечащие ребенка, огрубляющие его душу, ожесточающие, делающие его бессердечным, равнодушным ко всем и, что особенно страшно – к самому себе, к собственной чести и достоинству. Задумаемся, каким гражданином станет человек, который уже в детстве побывал в милиции, не раз был выставлен на публичную «проработку» перед своими товарищами или даже перед родителями? Какого уважения к законам и правилам социалистического общежития можно ждать от того, кого уже неоднократно «обнародовали», чья душа была принародно вывернута? Для такого человека не будет ничего святого.

Только ласка является той чудодейственной духовной силой, которая способна уберечь человеческое сердце от огрубения и озлобления, от жестокости и равнодушия, от бессердечно-тупого отношения к тончайшим прикосновениям к сердцу, и прежде всего к доброму, ласковому, сердечному слову. Это основа моей педагогической веры. Может быть, у кого-нибудь из моих коллег эти слова вызовут ироническую улыбку: что же, будем ласковыми, а они нам на голову сядут. Тысячу раз убежден, что зло в детском сердце рождается только грубостью, бессердечностью, равнодушием взрослых, а не лаской, и на голову взрослому садится, становится нахальным, насмехается над добротой и лаской человеческой тот, кто не знает подлинной ласки и доброты, чье сердце огрубело, измозолилось. Ласка – это не сюсюканье и не детский лепет. Это – человечность. Это самая сущность, средоточие коммунистической педагогики, для которой истина – человек человеку друг, товарищ и брат – не красивая фраза, а плоть и кровь взаимоотношений между людьми. Коммунистическая педагогика, рождающаяся из практики самых человечных в мире отношений, является сплавом мысли, идеи человечности и сердечной доброты. Я бы сказал: это идея человечности, умноженная на доброту сердца каждого учителя как живой личности, как неповторимой человеческой души.

Ласка – это не потакание капризам, не бездумное удовлетворение прихотей изнывающего от безделья ребенка. Потакание капризам и прихотям развращает человека, огрубляет, ожесточает сердце ребенка так же, как и зло, равнодушие, бессердечность, потому что капризный, «заласканный» маленький человек видит только себя и и не видит людей, он – эгоист, а у эгоиста его собственный мир является центром вселенной. Речь идет о ласке и доброте, возвышающих человека, утверждающих в его душе самоуважение и уважение к людям, чувство собственного достоинства.

Ласковое слово имеет сотни оттенков, и овладеть ими можно лишь тогда, когда вы любите детей. Как музыка непостижима для тугоухого, так ласковое слово недоступно бессердечному. Воспитание лаской – это формирование у ребенка взгляда на самого себя как на одаренное существо, достойное уважения и чести. С детства беречь чуткость, совесть, чистоту человеческого сердца, не озлоблять его, не отуплять и не ожесточать, не делать бездушным и черствым, одеревеневшим и окаменевшим – это один из самых главных принципов моей педагогической веры. Я считаю идеалом то, чтобы сердце 18-летнего юноши, воспитанного школой, было настолько чутким к слову старшего товарища, что еле заметный оттенок слова, в котором звучит упрек, заставил его переживать угрызения совести. Не верю в наказание, в котором есть хоть маленькая капелька, хоть отдаленное сходство с унижением человеческого достоинства. А унижение начинается там, где о чем-то нехорошем, что есть в ребенке, «доводится до сведения» коллектива, где то, что ребенок считает глубоко личным, выставляется напоказ, где «выворачивается душа», открывается перед глазами товарищей что-то неприкосновенное. Все эти «сильнодействующие» средства уязвляют детское сердце, обжигают его, откладываются в памяти сердца обидой, оскорблением.

Воспитание детского сердца, оберегание его от зла, от незаметных с первого взгляда ударов духовной палки и в семье, и в школе – это одна из тончайших сфер общественного воспитания. Мало чести нам, учителям, если в жизнь будут идти люди с одеревеневшими озлобленными сердцами, если уже в стенах школы они все узнали и все познали.

Страшно представить себе человека с одеревеневшим и озлобленным сердцем, воспитанного в духе морального ремня, в роли руководителя – хоть маленького, но руководителя, которому вверяется судьба людей – их сердец и чувств. Бездушность, бессердечность, удивительная тупость бюрократа, которые мы время от времени с изумлением встречаем в жизни, – это и есть следствие одеревенения чуткости сердца в годы детства и отрочества. А представим себе человека с одеревеневшим и озлобленным сердцем в роли отца семейства, мужа? Откуда берутся у нас домашние тираны? Все оттуда же – из среды, где царит грубость, где к сердцу прикасается не доброе и ласковое человеческое слово, а шершавая ладонь руки, привыкшей к единственному средству – подзатыльнику, пусть он имеет духовное одеяние, но он остается подзатыльником. А среда эта бывает и в школе, и в семье.

О плохом, что есть в ребенке, пусть знает как можно меньше людей – пусть даже совсем не знает коллектив, и это будет только лучше. Ведь мы имеем дело с детским сердцем, а это самая тонкая и самая чуткая душевная ткань, к ней надо прикасаться бережно и осторожно, лаской и добром. Чем больше тонкости и тактичности в этой сердечной сфере взаимоотношений – во взгляде педагога на хорошее и плохое в ребенке, тем более чутким становится ребенок, подросток к хорошему и плохому в самом себе, тем больше стремится быть хорошим.

Воспитательная роль коллектива заключается вовсе не в том, чтобы коллектив был пугалом и судилищем. Коллектив лишь тогда воспитывает настоящего человека, когда он утверждает самоуважение личности, чувство достоинства и чести каждого человека. Искусство и мастерство воспитания человека коллективом заключается в том, чтобы каждая личность чувствовала, что она приносит что-то хорошее, красивое в коллектив, делает добро и от этого коллектив и его жизнь становятся счастливее и прекраснее. Тридцатидвухлетняя работа в школе привела меня к твердому убеждению в том, что в воспитании существует вот какая закономерность: коллектив лишь тогда становится могучей воспитательной силой, когда он видит в каждом ребенке, подростке в десять, в сто раз больше достоинств, чем пороков и недостатков, А это означает, что воспитание коллектива – тонкая, филигранная работа воспитателя с каждой личностью, тонкое, ласковое, человечное прикосновение к каждому сердцу, тонкая и заботливая подготовка каждой личности к жизни в коллективе.

Читатель может спросить: а что же все-таки делать, если в коллективе есть хулиган, злостный нарушитель дисциплины? Я тысячу раз убежден, что зло в ребенке, в подростке творится только злом, но удаляется из детского сердца только добром.

Ласковость, если она утверждает в человеке самоуважение, имеет одно чудодейственное свойство: она развивает в детском сердце чувство стыда, угрызения совести. Умейте найти такое слово и так его сказать, чтобы не унизить ребенка и в то же время чтобы ему стало стыдно, – это одна из важнейших заповедей воспитания сердца. Слово это не заучишь из учебника педагогики, не запишешь на лекции профессора. Оно рождается в сердце учителя и окрашивается его чувствами. Воспитанник слушает сердцем своего воспитателя только тогда, когда воспитатель говорит сердцем. Можно сказать ребенку или подростку самые обычные слова: «Как же это оно так получается?», «Что-то мы теперь с тобой будем делать?» – и эти слова прикоснутся к самым чувствительным уголкам сердца, заставят пережить свой поступок, пробудят благородные движения души. Чудодейственная сила слова рождается в любви педагога к ребенку, в его глубокой вере в человека. Любовь к человеку и вера в него – это, образно говоря, воздух, на котором держатся крылья ласки. Нет этого воздуха – птица камнем падает на землю, и самые, казалось бы, ласковые слова остаются мертвыми звуками.

Пусть звучит в наших школах чарующая мелодия музыки сердец. Прикасайтесь лаской и добром к самой нежной и самой чуткой в мире материи – детскому сердцу. Берегите человеческое достоинство, утверждайте в человеке уважение к самому себе, воспитывайте тонкость и чуткость реагирования детского сердца на добро и зло. Как зеленый листок тянется к солнцу, так душа вашего воспитанника пусть тянется к ласке и добру. Умейте быть ласковым.
Аватар enr091 Наталия Ришко
Журналист/Youtube03



Комментарии (0)
avatar
Читайте также